Неточные совпадения
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу
солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не
хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов
похудел, подобрал живот и, гладко остриженный, стал похож на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование
плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет, кормят
солдат подрядчики, и — скверно, денег на улучшение продовольствия — не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.
Мы тряслись по
плохой дороге рысью, за нами трясся мальчишка-готтентот, Зеленый заливался и пел: «Разве ждешь ты? да кого же? не
солдата ли певца?» Мы с бароном симпатизировали каждому живописному рву, группе деревьев, руслу иссохшей речки и наслаждались молча.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то
плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в
солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
На его место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский
солдат (вероятно, беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он уже был прежде в двух домах при детях и имел некоторый навык, то есть придавал себе вид гувернера, к тому же он говорил по-французски на «ши», с обратным ударением. [Англичане говорят
хуже немцев по-французски, но они только коверкают язык, немцы оподляют его. (Прим. А. И. Герцена.)]
Совестно стало Макару, что он еще недавно в гроб заколачивал безответную жену, а
солдат все свое: и худая-то она, Татьяна Ивановна, и одевается не по достатку, и тяжело-то ей весь дом воротить.
— Все-то у вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно говорил
солдат. — Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша — моя, и
худа — моя… Закон-то для всех один.
«Не отпущу я его, — думал он, — в университет: он в этом Семеновском трактире в самом деле сопьется и, пожалуй, еще
хуже что-нибудь над собой сделает!» — Искаженное лицо засеченного
солдата мелькало уже перед глазами полковника.
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля
плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из
солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а
солдат — не хозяин своей жизни.
«Стало быть, нашли такой закон. Я, чай, архиереи не
хуже нашего знают», — сказал мне на это один русский
солдат. И, сказав это,
солдат, очевидно, почувствовал себя успокоенным, вполне уверенный, что руководители его нашли закон, тот самый, по которому служили его предки, служат цари, наследники царей и миллионы людей и служит он сам, и что то, что я ему говорил, была какая-нибудь хитрость или тонкость вроде загадки.
Делает это
солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая Бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него
хуже всего на свете.
— «Всегда держись так, как будто никого нет лучше тебя и нет никого
хуже, — это будет верно! Дворянин и рыбак, священник и
солдат — одно тело, и ты такой же необходимый член его, как все другие. Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, — думай, что хорошего больше в нем, — так это и будет! Люди дают то, что спрашивают у них».
— Главнокомандующий генерал Кутузов, видя, что дело идет
худо, выехал сам на коне и закричал: «Ребята, не выдавай!» Наши
солдаты ободрились, в штыки, началась резня — и турок попятили назад.
Вёл он себя буйно, пил много, точно огонь заливая внутри себя, пил не пьянея и заметно
похудел в эти дни. От Ульяны Баймаковой держался в стороне, но дети его заметили, что он посматривает на неё требовательно, гневно. Он очень хвастался силой своей, тянулся на палке с гарнизонными
солдатами, поборол пожарного и троих каменщиков, после этого к нему подошёл землекоп Тихон Вялов и не предложил, а потребовал...
По улицам города ходили хромые, слепые, безрукие и всячески изломанные люди в солдатских шинелях, и всё вокруг окрашивалось в гнойный цвет их одежды. Изломанных, испорченных
солдат водили на прогулки городские дамы, дамами командовала
худая, тонкая, похожая на метлу, Вера Попова, она привлекла к этому делу и Полину, но та, потряхивая головою, кричала, жаловалась...
— Евлампия-то?
Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне — видимое дело — следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евлампия, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.. О… ох, ох! Боже мой, боже!
Стрелки стояли во фронте. Венцель, что-то хрипло крича, бил по лицу одного
солдата. С помертвелым лицом, держа ружье у ноги и не смея уклоняться от ударов,
солдат дрожал всем телом. Венцель изгибался своим
худым и небольшим станом от собственных ударов, нанося их обеими руками, то с правой, то с левой стороны. Кругом все молчали; только и было слышно плесканье да хриплое бормотанье разъяренного командира. У меня потемнело в глазах, я сделал движение. Житков понял его и изо всех сил дернул за полотнище.
Прошло полчаса. Ребенок закричал, Акулина встала и покормила его. Она уж не плакала, но, облокотив свое еще красивое
худое лицо, уставилась глазами на догоравшую свечу и думала о том, зачем она вышла замуж, зачем столько
солдат нужно, и о том еще, как бы ей отплатить столяровой жене.
Солдат привык чувствовать свою силу и безвыходность положения хозяина, заявление последнего несколько отрезвило его: он понимал, как трудно ему с его
плохим знанием ремесла найти себе место.
Ну вот,
солдатам хуже, чем мне…
Старшой был у меня на обыске, мы вместе ночевали, и ночью я с ним немножко поговорил о том, о сём. Он и ещё один рослый
солдат, Ряднов, шагающий рядом со мной, спокойнее других, остальные трое, видимо, давно болеют тоской и злостью. Они все
худые, костлявые и навсегда усталые, словно крестьянские лошади, у них однообразно стёртые лица и тупые, безнадёжные глаза.
Четыре
солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский
солдат вел
худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить раненого.
Это командует Петр Иваныч, наш лазаретный офицер, высокий,
худой и очень добрый человек. Он так высок, что, обернув глаза в его сторону, я постоянно вижу его голову с редкой длинной бородой и плечи, хотя носилки несут на плечах четыре рослые
солдата.
Никита оказался самым
плохим молодым
солдатом.
Воровство грандиозное, наши
солдаты сидят в окопах в рваных шинелишках, в
худых сапогах, а в тылу идет распродажа обмундирования, все мужики в деревнях ходят в английских френчах и американских башмаках.
— А то что идти, когда от двух братьев! — продолжал Жданов, — самим только бы прокормиться, а не нашего брата
солдата кормить. Подмога
плохая, как уж двадцать пять лет прослужил. Да и живы ли, кто е знает.
От китайских могил скакали прочь два казака, вкладывая на скаку шашки в ножны. Наши
солдаты держали за руки бледного артиллериста, перед ним стоял главный врач. У конической могилы тяжело хрипела
худая, черная свинья; из-под левой лопатки текла чернеющая кровь.
Часто они разыгрывали свои реквизиции по очень тонким и хитрым планам. Однажды мы долго стояли у небольшой станции.
Худой, высокий и испитой хохол Кучеренко, остряк нашей команды, дурачился на полянке у поезда. Он напялил на себя какую-то рогожу, шатался, изображая пьяного.
Солдат, смеясь, столкнул его в канаву. Кучеренко повозился там и полез назад; за собою он сосредоточенно тащил погнутый и ржавый железный цилиндр из-под печки.
Поручик размахнулся шашкою и ударил
солдата по плечу.
Солдат отшатнулся, молча втянул голову и побежал вниз по откосу.
Худой и длинный артиллерийский капитан, с бледным лицом, с огромными глазами, сидел верхом неподвижно. Он понял, — теперь уж ничего не поделаешь.
Наконец, эвакуируемая партия была отправлена. Привезли солому, начали набивать матрацы. В двери постоянно ходили, окна плохо закрывались; по огромной палате носился холодный сквозняк. На койках без матрацев лежали
худые, изможденные
солдаты и кутались в шинели.
И действительно, всей душой отдававшийся службе Александр Васильевич был исправный
солдат. Он сам напрашивался на самые трудные обязанности и охотно ходил в караул за других. Чем
хуже погода, чем сильнее стужа, тем охотнее стоял он на часах. Не позволял он ни за что
солдатам, желавшим угодить ему, чистить свое оружие или амуницию. Ружье он называл своею женою.
Он не мог бы
хуже защищать свое дело перед человеком, который был и душой и телом
солдат. В последних неосторожных словах еще слышалась бурная, горячая просьба, рука Осипа еще обвивала шею отца, но тот вдруг выпрямился и оттолкнул его от себя.
— Вишь ты, Ипатыч. А они, поди, тоже не венгерцы. Русские, не
хуже тебя. Отдай чичас через старшего писаря приказ, чтобы кажному
солдату утром-вечером чаю полную миску выдавали, хочь залейся. И сахару по четыре куска.
— Вот у меня сынишка единственный… В чем только душа держится,
худ, слаб… В
солдаты хочу и баста… Вот теперь и
солдат… Фельдмаршалом буду…
— Канцелярской духоты действительно не вынесет и захиреет
хуже, — заметил генерал Ганнибал. — И если вести его по гражданской службе, то надо сейчас везти его в Петербург или Москву, чтобы в несколько лет подготовить, он сам-то ведь занимается только военными науками, в
солдаты еще года два-три подождать можно… Пусть себе учится да живет при вас и отце…
— Вот уж и дурак! Хе-хе-хе… тлли… Красный нос сидел браво на лошадке, как деревянный
солдат, дал мне грамотку и сказал: отнеси, умница, эту грамотку маленькому дурному офицеру, которого
хуже нет, в больших сапогах и в больших рукавицах, и попроси с него за работу.
— Чарка в
худую погоду нужна
солдату. Я доволен — скоро очистили. Кто ты таков?
— А ты чтò же думаешь? — вдруг приподнявшись из-за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький
солдат, которого называли ворона. — Кто гладок, так похудает, а
худому смерть. Вот хоть бы я. Мòчи моей нет, — сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю; — вели в госпиталь отослать; ломота одолела; а то всё одно отстанешь…
Помню, что, приехав в деревню Озерки, где содержался подсудимый (не помню хорошенько, было ли это в особом помещении, или в том самом, в котором и совершился поступок), и войдя в кирпичную низкую избу, я был встречен маленьким скуластым, скорее толстым, чем
худым, что очень редко в
солдате, человеком с самым простым, не переменяющимся выражением лица.
Росоловский, так же как и Мигурский, так же как и тысячи людей, наказанных ссылкою в Сибирь за то, что они хотели быть тем, чем родились, — поляками, был замешан в этом деле, наказан за это розгами и отдан в
солдаты в тот же батальон, где был Мигурский. Росоловский, бывший учитель математики, был длинный, сутуловатый,
худой человек с впалыми щеками и нахмуренным лбом.
— Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими
солдатами умею не
хуже другого, — сказал он и с одною дивизией пошел вперед.
Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца
солдаты поили
худых лошадей, и с которого в ворота выезжали подводы.
Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет,
худым, строгим лицом и небритою седою бородой, старый
солдат и упорно смотрел на Ростова.
— И что́ становятся? Порядку-то нет! — говорили
солдаты. — Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать.
Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то приперли, — говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Потом подошел
худой, бледный
солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
И он рассказал мне все свое хозяйственное положение. У него было три сына: один был дома, другой был этот уходящий в
солдаты, третий жил, так же как и второй, в людях и хорошо подавал в дом. Этот же уходящий, очевидно, был
плохой подавальщик. «Жена городская, к нашему делу не годится. Отрезанный ломоть. Только бы сам себя кормил. Жалко-то жалко. А что же поделаешь».
Один — офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой — очевидно
солдат или денщик, приземистый,
худой, загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица.
Генерал, который вел депо, с красным, испуганным лицом, погоняя свою
худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе,
солдаты окружили их. У всех были взволнованно-напряженные лица.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной
солдат Соколов, бледный,
худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте, и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и не громко и равномерно стонал. Видимо не столько страдания — он был болен кровавым поносом — сколько страх и горе оставаться одному, заставляли его стонать.